растерявшийся Артур остолбенело уставился на него и повторил: «Что с вами, Джон? О чем это вы говорите?» Но Джон был в таком состоянии, в котором для людей известного склада нет ничего трудней, чем прямо ответить на вопрос, и, не слушая, твердил свое.
– Никогда, – говорил Джон, – нет, никогда я не питал и не посмел бы питать хоть малейшую надежду. Ни разу, нет, ни разу, – зачем бы мне говорить «ни разу», если б это было хоть раз, – я не помыслил о возможности такого счастья, зная после нашего разговора, что оно невозможно, даже если бы не возникла между нами непреодолимая преграда! Но значит ли это, что у меня не должно быть воспоминаний, не должно быть мыслей, не должно быть заветных уголков в душе и ничего вообще?
– Ради бога, о чем это вы? – вскричал Артур.
– Да, вы можете сколько угодно топтать мои чувства, – несся Юный Джон вскачь, закусив удила, – если у вас хватит духу на подобную низость. Можете топтать их, но они есть и будут. Если бы их не было, разве вы могли бы топтать их? И все-таки нечестно, неблагородно, недостойно джентльмена наносить человеку удар в спину, когда он так стойко боролся и выбрался наконец из самого себя, точно бабочка из куколки! Пусть свет потешается над тюремным сторожем, но тюремный сторож тоже мужчина – если только он не женщина, как в специальной женской тюрьме.
Как ни нелепа была эта сбивчивая речь, в ней звучала искренность, свойственная бесхитростной, мягкой натуре Юного Джона, а его горящее лицо и срывающийся от волнения голос говорили о такой глубокой обиде, что трудно было остаться к ней равнодушным. Артур перебрал в уме весь их разговор, пытаясь доискаться до причин этой обиды; а тем временем Юный Джон, скатав свой капустный комок в тугой валик, аккуратно разрезал его на три части и положил на тарелку, словно какой-то особый деликатес.
– Не может ли быть, – сказал Артур, дойдя в уме до корзинки с кресс-салатом и вернувшись обратно, – что наши речи имели какое-то отношение к мисс Доррит?
– Может быть, сэр, – отвечал Юный Джон.
– Тогда я и вовсе ничего не понимаю. Надеюсь, вы не усмотрите в моих словах нового оскорбления, ибо меньше всего я хочу или когда-нибудь хотел оскорбить вас, но, право же, я ничего не понимаю.
– Сэр, – сказал Юный Джон, – неужто у вас достанет коварства утверждать, будто вам неизвестны мои чувства к мисс Доррит, которые я не осмелюсь назвать любовью, ибо правильней будет сказать, что я боготворю ее и преклоняюсь перед нею.
– Право, Джон, мне вообще несвойственно коварство, и я ума не приложу, отчего вам вздумалось обвинять меня в этом. Рассказывала вам ваша матушка, миссис Чивери, о том, что я однажды приходил к ней?
– Нет, сэр, – сухо ответил Джон. – Первый раз слышу.
– А я приходил. Не догадываетесь зачем?
– Нет, сэр, – сухо ответил Джон. – Не догадываюсь.
– Так я вам скажу. Моей заботой было устроить счастье мисс Доррит; и если б я мог предположить, что она разделяет ваши чувства…
Бедняга Джон покраснел до самых кончиков ушей.
– Мисс Доррит никогда их не разделяла, сэр. Я маленький человек, но я дорожу своей совестью и честью и презирал бы себя, если бы хоть на миг покривил душой на этот счет. Она никогда не разделяла моих чувств и не поощряла их, да никто в здравом уме и не вообразил бы, что это возможно. Она всегда и во всем была во много раз выше меня. Как и все ее благородное семейство, – добавил Юный Джон.
Это рыцарское отношение не только к ней, но и к ее близким настолько возвышало его, несмотря на малый рост, тоненькие ножки, редкие волосы и чувствительную натуру, что никакой Голиаф на его месте не заслужил бы у Артура большего уважения.
– Джон, – сказал он в порыве искреннего чувства, – вы говорите как мужчина!
– В таком случае, сэр, – возразил Джон, проведя рукой по глазам, – не мешало бы вам взять с меня пример.
Неожиданная запальчивость этого ответа заставила Артура снова удивленно уставиться на своего собеседника.
– Ладно, – сказал Джон, протягивая ему руку через чайный поднос, – если мои слова слишком резки, беру их назад! Но в самом деле, мистер Кленнэм, отчего вы не хотите говорить со мной как мужчина с мужчиной, пусть хоть и с тюремным сторожем? Зачем вы притворяетесь, будто не понимаете, когда я советую вам поберечь себя ради кого-то другого? Как вы думаете, почему я устроил вас в комнате, где, на мой взгляд, вам должно быть приятнее и лучше? Почему я сам нес ваши вещи? (Не в тяжести дело, об этом я бы и говорить не стал!) Почему я весь день хлопочу для вас? Из-за ваших достоинств? Нет. Ваши достоинства велики, нет сомнения; но не из-за них я старался. Я делал это ради другого лица, чьи достоинства значат для меня не в пример больше. Так отчего же не говорить откровенно?
– Честное слово, Джон, – сказал Кленнэм, – вы славный малый, и я вас от души уважаю, а потому, если я не сообразил сам, что обязан вашим вниманием и заботам тем дружеским чувствам, которые когда-то ко мне питала мисс Доррит, – каюсь и прошу у вас прощения.
– Но отчего же, отчего, – воскликнул Джон с прежним укором, – отчего не говорить откровенно?
– Вы все не верите, что я не понимаю вас, – сказал Артур. – Но взгляните на меня. Подумайте о том, что со мной случилось. Стану ли я отягощать свою и без того истерзанную совесть неблагодарностью и предательством по отношению к вам? Я просто не понимаю вас!
Недоверие, написанное на лице Юного Джона, понемногу уступило место сомнению. Он встал, отошел к низкому чердачному окну, сделал Артуру знак подойти и внимательно всмотрелся в него.
– Мистер Кленнэм, неужели вы в самом деле не знаете?
– Чего, Джон?
– Боже милосердный! – воскликнул Джон, взывая к железным остриям на стене. – Он спрашивает чего!
Кленнэм посмотрел на острия, потом на Джона; потом снова на острия и снова на Джона.
– Он спрашивает чего! И что еще удивительнее, – произнес Юный Джон, не спуская с него горестно-недоуменного взгляда, – он, кажется, в самом деле не знает! Вы видите это окошко, сэр?
– Разумеется, вижу.
– И комнату видите?
– Разумеется, вижу и комнату.
– И стену напротив и двор внизу? Так вот, сэр, все они были свидетелями того – изо дня в день, из ночи в ночь, неделя за неделей, месяц за месяцем. Мне ли не знать, если я и сам столько раз видел мисс Доррит здесь, у окошка, когда она не подозревала, что я на нее смотрю.
– Свидетелями чего? – спросил Кленнэм.
– Любви мисс Доррит.
– Так она любила – но кого же?
– Вас! – сказал